Но звёзды...

[1122324]

Как это оказалось легко — подхватить чужую сказку, выплести полотно собственных историй на чужих словах, достигая упоения — того, которое переполняет душу, когда в таверне смолкают голоса, когда взгляды обращаются на тебя — бродячую сказительницу, и в глазах даже самых распоследних выпивох, притихших, словно дети, пляшут не искры очага, но звёзды.
Его слова. «Не искры, но звёзды». Именно ими он заканчивал каждую свою сказку, именно они были его секретом, который разгадала только она. Разгадала и незаметно подхватила, приказав себе не замечать фальшивой ноты… Может, и дрогнуло сердце — на миг, только на миг. Но что есть миг, когда сёла в эпоху Искры не так зажиточны, как прежде, когда миска похлёбки и теплое местечко на соломе в конюшне достанется только одному — тому, кто лучше развлечёт почтенную публику, уставшую от дневных забот? Сегодня позволишь дрогнуть сердцу — завтра будешь дрожать на холодном ветру. А она ещё молода, она хочет жизни яркой, сытой, чтобы в тепле да не в обносках. Так легко было взлететь на дубовую скамью, притопнуть сапожком, тряхнуть черной вьющейся гривой и воскликнуть: «Он — вор мыслей!» Такие слухи разносятся быстро. Даже в самой захудалой деревеньке вора мысли не пустят на порог, он обречен на голодную смерть, если не сумеет оставить ремесло бродячего сказителя. Успокаивала себя — он-то уж сумеет. Крепкий ещё старик. Дрова колоть, сети плести, ложки строгать… да хоть ломать прутья на корзины. Голодным не останется!
Догадывались ли те бородатые лесорубы, которые поднялись из-за столов, кто подлинный воришка? Может и да, но рассуждали сходно: девка молодая, видная, ладная. Танцует — ужом вьётся. Поёт — колокольчиком звенит. Да и сказки ладит не хуже этого. А смотреть все ж приятнее на чернобровую девицу, чем на горбатого старика с носом-грушей. А что глаза у него сияют поистине звёздным светом, да голос молодой… что ж — и у этой глаза ничего. Тёмные лукавые вишенки. В общем, сумеет доказать, что он — не вор — ладно. Не сумеет — не обижайся, почтенный: не уйдешь сам — до дверей под руки доставим.
Она тогда, помнится, замерла от собственной дерзости. Вот сейчас возьмёт он в руки видавшую виды лютню, вот сейчас…
Не взял. Качнул головою, посмотрел на неё с горьким изумлением, повернулся и вышел за порог. Долго, долго вела она жизнь беспечальную, довольную. Когда устала кочевать, присмотрела деревеньку побогаче, осела в ней. За сказки и песни платили щедро, не скупясь. Через год-другой и дом себе построила. Невелики хоромы, а все ж свои. Кто ж знал, кто же знал, что он тоже поселился тут?

— Я всё равно лучше тебя, слышишь?! Лучше! Лучше! Лучше! И песни мои живее! И сказки плету так, как никто… Никогда…
От резкого ветра перехватывало дыхание, на глазах выступали слёзы. Желтеющая трава ложилась волнами, воздух был не по-осеннему душен и горяч. Надвигалась гроза. Старый дуб ронял сухие листья, поскрипывал, и не было в этом скрипе даже укоризны — только горькое изумление. «Не искр-р-ры, искр-р-ры…»
— Но звёзды! — кричала она, заходясь в приступе безумного смеха, сменяющегося рыданием.

Девятилетняя Магда единственная из всей деревни питала интерес и странную жалость к сумасшедшей сказительнице, жившей в грязной лачуге на окраине. Каждый день безумная приходила в таверну, где что-то шептала себе под нос, съедала миску похлебки, которую ей наливали из жалости, а потом шла за околицу к единственному дереву — кряжистому дубу. Древесный твердый гриб давно вырос на теле этого великана, и в причудливых наплывах виделось Магде человечье лицо с огромным носом. К лицу этому и шла безумная — то говорила ласково, то в чем-то каялась, то спорила, то в неистовстве обламывала ногти до крови, стремясь расцарапать крепкий нарост.
— Звёзды, звёзды. Почему не отпустишь меня? Почему?
Стонал дуб, стонала седая женщина, кутающаяся в рваную выцветшую шаль, вздрагивала притаившаяся за кустом Магда.
— Хватило же наглости тебе умереть, хватило же! Что стоило корзинщиком стать? Дворы мести у богатых? Нет — «песни не хлеб мой — душа моя»! — издевательски выкрикнула женщина и Магда поняла — чужие слова она повторяет. — Вот и подох! С голоду! Сам виноват! Зачем же после смерти пришел сюда? Зачем стал деревом? Чтобы мучить меня? Мучить? А-а-а-а!
Над дальним лесом глухо громыхнуло. Магда нерешительно переступила пыльными босыми ногами. Назад нужно мчаться, назад, да поскорее — пока мамка не вернулась. А то увидит, что старшая дочка не присматривает за неразумной малышнёй, а лазит неведомо где — потирать Магде битую попу. А рука у мамки тяжелая… Но как уйти, если безумная опять что-то шепчет, припадая к дубу?
— Прости, прости. Ну чего же ты хочешь? Чего? Чтобы я призналась? Чтобы сказала?
Гром зарычал над головой, порыв ветра сорвал с плеч женщины шаль, бросил её на куст, за которым притаилась девочка, разметал по плечам старухи нечёсаные седые космы. Первые тяжёлые капли мягко упали в дорожную пыль, оставляя круглые лунки. Ох, хлынет, ох сейчас хлынет… Магда поёжилась, но всё же осторожно выглянула из-за куста.
Женщина стояла, опустив голову. Потом резко вскинула голову и выкрикнула:
— Я! Это я! Я — воровка мыслей!
Ахнула девочка, прижав ладони к щекам. Видано ли, в таком признаться!.. И словно в ответ на слова бывшей сказительницы, упала стена воды, перемешав небо и землю. Магда застыла на месте — дрожащая, мокрая, будто из ведра окатили, но уйти не могла — приросла к земле.
— Воровка, воровка! — кричала безумная. Раскинула руки, закружилась в танце странном и страшном. Ослепительно сверкнула молния и показалось девочке — серебряная стрела пронзила насквозь худое тело. Вторая — ударила в дуб. Удивительное увидела Магда — влажное дерево в мгновение ока стало чёрным, словно обуглилось, а белое лицо-кап, не задетое небесным огнем, словно светилось…
— Мама, ма-а-ама!
Измазанная, грязная, мокрая и ревущая влетела Магда домой и женщина, сдвинувшая уже брови, опустила занесенную для подзатыльника руку.
— Маа-ма! Там, у дуба старого, вор… сказительница померла!

На следующий день мужики ругались — тяжко рыть могилу под обгорелым дубом. Размокшая глина так и липнет к лопатам и к сапогам — противная, рыжая. Ну что стоило помереть по хорошей погоде, а?
Магда смотрела на похороны издали, как пугливый зверёк, и видела то, чего никто не видел: кап оплывал, словно свечной воск. Клонился книзу нос-груша, затягивались впадины глазниц, перекашивался набок рот, смазывался подбородок… Порыв ветра заставил дерево скрипнуть и слышалось девочке: «Не искр-р-ры». Кап замер — бесформенный, уродливый наплыв.
— Но звёзды, — тихо сказала Магда.