Когда мы уходили - падал снег. Тихо, медленно, бесшумно, большими хлопьями опускался на тропу, темнел, таял, превращая верхний слой утоптанной земли в жидковатую кашицу. Какое-то время мы, оглянувшись, могли видеть окна сторожки, светящиеся ласковым желтым светом, но вскоре дорога повернула и бревенчатая избушка ставшая для всех нас временным пристанищем, а для одного - оставшаяся домом, скрылась за деревьями. Мы шли и гадали, кто останется в следующий раз и каким оно будет - то место, которое он назовет своим. Каждый думал - где останусь я сам? Далеко позади были уютная нора, выстланная пухом; старинный особняк, полный мрачных тайн; мансарда, чьё единственное круглое окошко беспрестанно заливали дожди; шатер, украшенный искусно вышитым орнаментом. Теперь вот - сторожка в зимнем лесу...
Каждое место встречало нас так, будто все мы были его единственными хозяевами и вполне могли назвать его домом. Мы останавливались, жили там какое-то время - порою не более двух-трех суток, порою - месяцы, но после неизменно появлялся тот, один, который проснувшись однажды утром понимал, что просто не может... да и не хочет двигаться дальше. Это значило, что остальным пора собирать котомки и снова пускаться в путь по бесконечной веренице дорог, с надеждой вглядываясь в каждый новый мир.
Каждое место встречало нас так, будто все мы были его единственными хозяевами и вполне могли назвать его домом. Мы останавливались, жили там какое-то время - порою не более двух-трех суток, порою - месяцы, но после неизменно появлялся тот, один, который проснувшись однажды утром понимал, что просто не может... да и не хочет двигаться дальше. Это значило, что остальным пора собирать котомки и снова пускаться в путь по бесконечной веренице дорог, с надеждой вглядываясь в каждый новый мир.