Лес. Поле-лён. Луг. Речка-радуга.
Лес - Четыре шага вперед. Так. Хорошо. Два вправо и прыжок. Ещё прыжок. Когда я скажу "давай" - беги не останавливаясь до тех пор, пока не услышишь "стоп". Бежать - только по прямой. Ты понял меня, Эмбер?
Да понял я, понял Кэсси. Только вот, зачем спрашивать? Все равно ведь не сможешь услышать моего ответа.
- ДАВАЙ!
Легко говорить "беги только по прямой" - а как бежать, если впереди, скажем, куча хвороста или здоровенный муравейник, вот прямо как сейчас. И не обогнешь ведь - приходится скакать прямо через него и мчаться, мчаться вперед, оскальзываясь на мокрой листве. Впрочем, мне на самом деле крупно везет - Кэсси - лучшая из оставшихся в городище направляющих. За четыре года потеряла только семерых бегунцов, у других - счет пропавшим шел на десятки. Так что мне жаловаться, конечно, грех... Ух, ещё бы рыжие муравьи не были такими кусачими! Зацепил я всё-таки в прыжке этот клятый муравейник. Хорошо, конечно, что прыжок мой без последствий прошел, а вот что твари усатые в голень впились - это плохо. Тельца у них хиленькие, тощие, а жвала - здоров и хватка, что у твоих волкодавов. Ножом разжимать придется...
- Стоп!
Я затормозил, как вкопанный и в ту же секунду, какая-то здоровенная тварь перелетела через меня, бестолково размахивая в воздухе длинными лапами. Перелетела - и сгинула - только воздух чуть качнулся.
- Четыре шага вправо. Десять вперед, со смещением влево на три шага через каждый шаг. Потом замри.
Исправно выполнив указания своей направляющей я замер. Прибыли. Теперь нужно подождать и постараться не шевелиться. Хоть бы муравьи уже угомонились, вот ведь создания нави! Я прикрыл глаза и словно наяву увидел комнату направляющих - пустая небеленая горница, посреди которой, прямо на земляном полу, сложен очаг из звонкого кирпича, а рядом с ним - сума из серого полотна. Ставни закрыты наглухо, все просветы замазаны глиной - нельзя, чтобы на очаг упал солнечный луч. Кэсси наверняка сидит на коленях у огня, держит в правой руке алеющий уголек - пальцы её давно покрылись грубой толстой кожей и стали почти нечувствительны к ожогам; а в левой - грубо сработанную голову из той же глины - глаза и нос - три дырки в неровном шаре, рот - криво процарапанная линия. Голова всегда улыбается и всем бегунцам, без исключения, внушает страх своей бессмысленной улыбкой. При помощи этой штуковины Кэсси сейчас спрашивает лесных хозяев - можно ли мне пройти. Они разрешат, конечно. Всегда разрешают. Тут, видите ли, выходит обоюдная выгода. В сердце чащобы бегунцам стать пищей хозяев - раз плюнуть. Они у себя дома и все загадки чащи знают. С другой стороны, ловушки можно обойти при помощи направляющего, если он, конечно, хорошо умеет видеть. Доберешься до сердца чащи - сможешь пройти через ворота и очутиться прямо у стен соседнего городища. У них, кстати, своя беда - не лес с тварями да обманными дорогами, а поле - да такое, что лес наш - раем кажется. То кровавая пшеница взойдет; то земля у ног жнеца всколыхнется - был работник - и нету его; то соломенный человек сквозь щели в бревенчатой стене пересыпется по соломинке, сам себя по ту сторону соберет, и пойдет по ночным улицам - в окна заглядывать. Посмотришь на него краем глаза - окосеешь, посмотришь прямо - и вовсе помрешь. А в сердце поля ворота ведут уже в два стороны - к нам - в чащу и к городищу, что на островке, окруженном речной петлей...
Внезапно, трава вокруг меня вспыхнула огненным полукольцом, горячий воздух пахнул в лицо, заставил отшатнуться. Плохо дело. Очень, очень плохо...
- Эмбер, - голос Кэсси спокойный, твердый, ни одной панической нотки. - Медленно разворачивайся спиной к огню. Во время поворота считай до семи. Вслух.
- Раз, - покорно начал я, отчаянно борясь с подступающим ужасом. Хозяева меня не пустили. Не пустили! За их отказом всегда приходит темнота, от которой нет спасения.
- Два.
Тех, кого они не пропустили в сердце чащобы, находили у стен городища через седмицу-другую. Они приходили сами...
- Три.
И скреблись, и ревели, и причитали на разные голоса - от смешного детского до шамкающего старушечьего. Хотели домой.
- Четыре.
Только нет и не может быть веры тварям, вернувшимся из леса.
- Пять.
Потому что кем бы ни были они раньше...
- Шесть.
Они больше не люди. И правило таково...
- Семь.
Семь вёдер ключевой воды, превращающей плоть измененных в серый студень. Семь ударов хладного железа, которого так боятся хозяева. И семь алых угольков - живого огня - защитника людей, помощника направляющих.
- Беги, Эмбер! Беги!
Кэсси как могла старалась помочь мне. Как и все бегунцы в момент смертельной опасности, я обрел с ней невероятную связь, я видел одновременно и лес, и туманные очертания горницы. Вот, к очагу тянется тонкая дорожка соли, а взмах железного ножа перерезает её ровно посередине - в ту же минуту корчась и скрипя отдергивается толстый корень, протянувшийся поперек звериной тропки. Хозяева будут в ярости, но нам терять уже нечего - время осторожного обхода ловушек миновало. Теперь - только вперед - скорее, скорее...
Рука Кэсси уже ныряет в чашу с водой, капли веером слетают с пальцев - листья с ольхи осыпаются и вянут на лету. Скрывавшийся в ветвях крылан раздосадованно визжит и я ускоряю бег, мчусь огромными прыжками, оставляя его далеко позади. Руки Кэсси порхают над камином, что-то выуживают из сумки, торопливо рассыпают темные зернышки мака. Ярким светом вспыхивает ниточка пути, расступается непролазный кустарник, четверо вурдалаков, чуть было не взявшие меня в клещи, падают на четвереньки, раздвигают лапами густую траву, суетливо сталкиваясь лбами. Я мчусь быстрее ветра - мне кажется, что ещё миг - и ноги мои оторвутся от земли. И отрываются.
И я качусь кубарем по жирной черной земле, подскакиваю, словно подброшенный чьей-то невидимой рукой. Стены городища всё ближе и ближе... Осталось немного! Ну же!
- Ну же, - горячо шепчет Кэсси. Семь продолговатых коричневых зернышек летят в костер, и передо мной раскрывают синие чаши семь огромных цветков на толстых стеблях. В отчаянном рывке я успеваю проскользнуть между ними, мимоходом ободрав плечо о шершавую зелень. Те, кто мчались за мною следом - кем бы они ни были - не успевают. Я слышу как дикий лён, драгоценные семена которого мы вымениваем у людей поля, жадно падает вперед, навстречу не-жизни, мчащейся за мной по пятам, давит стеблями, выбрасывает далеко вперед сухие трескучие коробочки. Льну все равно, в ком прорастут его семена - в человеке ли, в твари. Он не знает, что это - не поле и хозяева леса не потерпят его. Он скоро сгинет в неравной борьбе с подступающей чащей, но прежде - успеет спасти меня.
Я влетаю в распахнутые ворота - грязный, исцарапанный, падаю на четвереньки и дышу, дышу так, что больно груди, и все не могу надышаться. Я вижу над собой знакомые лица, слышу родные голоса. Все они сочувствуют мне, все меня жалеют, поднимают с колен, приносят ведро воды - умыться. Маленькая Нютка подает чистую тряпицу-полотенце и плачет, заливается слезами. За ней начинают рыдать-голосить и старшие девчонки - шутка ли - больше никогда не быть мне бегунцом. Если хозяева кому откажут в проходе - тот не ходок больше за ворота городища. Стоит такому только сделать шаг за бревенчатую ограду - на ровном месте шею свернет.
- А ну тихо! - Басовито рявкает кто-то из мужиков. - Вот ведь развылись, глупые бабы. Парню и так тошно!
По моему лицу катятся капельки воды колодезной, рот мой искривлен в жалкой гримасе - все мыслят - едва удерживаюсь от слез. А мне не плакать хочется - смеяться.
Сквозь толпу, как нож через масло, проходит Кэсси. Останавливается передо мной. Поднимает седую голову, подслеповато щурясь вглядывается в моё лицо и медленно кивает. Она-то знала, что я никогда не хотел быть бегунцом, никогда не желал возвращаться в проклятую чащу. Она понимает меня, как никто другой, ведь сама она тоже не жаждала становиться направляющей, тратить жизненную силу в жестокой борьбе с хозяевами, становиться седой трясущейся полуслепой старухой в неполные двадцать лет.
Мы одновременно протягиваем друг другу руки, соединяем наши указательные пальцы в приветственном жесте направляющего и бегунца.
- Тебе не повезло, - говорит она, шамкая беззубым ртом. "Не" звучит чуть слышно, и я улыбаюсь.
- Повезло, - так же едва шевеля губами шепчу я.
- Ты был моим последним, - с гордостью говорит Кэсси. - Я смогла. Я всегда была лу...
Старушечий голос, в последней фразе обретший молодую силу, обрывается звенящей струной. Тело - лёгкое, словно пёрышко, опускается у моих ног. Люди вокруг замирают в молчании. Слишком сильны оказались хозяева чащи, слишком стара была моя направляющая, слишком много жизненных сил отдала она, чтобы меня спасти...
Кэсси всегда была лучшей.
На счету её лишь семь пропавших.
До глубокой старости я был благодарен ей за то, что не стал восьмым.
Поле
- Шевелись, шевелись, Ивар! Коза не доена, куры не кормлены. Ивар! Да ты слышишь ли меня? Что мне, за ухват браться? Аль скалкой тебе по бокам пройтись!
- Да тише, мать, - высокий черноусый парень поморщился, недовольно сдвинул брови. - Раскричалась тут. Позоришь меня на всю улицу.
- Я гляжу, лентяю и позор - не в укор, - сердито отрезала мать, гремя печной заслонкой. Шестнадцатилетний Ивар опасливо покосился на её широкую спину. Придется, видно, в день-перед-походом за работу приниматься, а то и впрямь за ухват схватиться может.
Ох, и вредная же у него мать! Ничего понимать не желает! Во-первых, в день-перед-походом работать не принято, хоть и не запрещено. Для уходящих в поле этот день всегда считался их особым праздником. Самое время пройтись по городищу - важно, горделиво, ловя на себе восторженные взгляды девушек, и завистливые - ребятишек помладше. Самое время придумать пару баек про поле, да чтобы пострашнее. Чтобы было что рассказать, когда из похода вернешься. Ведь не каждый поход удачей завершается. Можно до заката пробродить по полоске поля возле самого городища - да так и уйти не солоно хлебавши. Или - не возвратиться вовсе. Тут уж как повезет. Потому-то и празднуют день-перед-походом, как последний в жизни - потому то и пьют ячменное пиво, кружат в лихом танце раскрасневшихся смеющихся девчонок, притоптывая кожаными сапогами по мягкой коричневой пыли.
Ивар вздрогнул от обиды и закусил ус. Эх, мать! Дров попросила бы нарубить, воды натаскать - это ещё куда ни шло, так нет же. Козу ей подои, курам зерно насыпь! Сказать стыдно! Работу эту малым детям поручают да совсем немощным старикам и разве он виноват, что ни тех, ни других в его семье нету, а сама мать - не успевает?
Молясь, чтобы конопатая, острая на язык Лирка, не заглянула во двор - попросить у матери соли, Ивар занялся домашней работой, в мыслях уже мечтая о том, как вместе с четырьмя охотниками, среди которых - его отец, покинет городище завтра на рассвете. И пойдут они не на зубастых полевых мавок, крадущих младенцев из колыбелей, не на соломенного человека, заглядывающего в окна по Беспокойным Ночам, а на дикий лен! Такой поход издавна считался самым тяжелым и опасным, а потому и славным. Семена льна составляли главное богатство городища - люди леса приносили за них звериные шкуры, клыки, мясо, особые ветки - в подспорье направляющим; люди реки - выменивали их на свежую рыбу, раковины, сушеные водоросли, которые очень любила домашняя скотина. Как ни крути - а зажиточностью своей полевые жители были обязаны одному из самых беспощадных слуг хозяев поля.
Пустой короб из-под зерна Ивар оставил возле курятника, ведро, на четверть заполненное синеватым молоком, занес на кухню - и мать тут же озадачила его новой работой - двор подмести. Да что же за напасть!
Ивар послушно шаркал метлой по утоптанной земле, продолжая размышлять...
В целом, живут люди поля куда лучше других городищ. Нечасто приходится им рисковать собой. Речь, конечно, о простых людях - охотниках, жнецах, сборщиков трав. Бегунцы-то и направляющие во все времена по Грани ходят, а вот такие, как Ивар, семья его, соседи - мирно живут, спокойно. За стены городища, из поля, приходит разве что соломенный человек, но и на него нашлась управа - с приходом темноты в каждом доме вошло в привычку наощупь, зажмурясь, завешивать окна кусками полотна. Даром, что гость поля чует за стенами теплую жизнь, елозит корявыми лапами по оконным рамам - пока ты его не видишь, он не опаснее скребущейся в подполе мыши. Помнится, даже хотели ставеньки деревянные на окна навесить - как у речных людей, но староста запретил. Нечего, мол, чужое перенимать - сто лет без ставень жили и ещё триста проживём.
Да, хорошо живут люди поля… В самое неудачное голодное время не переводятся у них на столах круглые пшеничные лепешки. Ни мороз, ни свирепые метели не страшны полю — на месте срезанного руками человека или прибитого градом колоса, за ночь вырастают три новых — тяжелых, литых, колючих.
Дань, которую приходится платить за благоденствие, сравнительно небольшая. Человек-другой в лунный месяц. В лесу и на речке куда чаще гибнут…
Нет, видно не на стороне Ивара была сегодня удача — до глухой темноты занимался он разнообразными поручениями — мелкими, глупыми, ужасно раздражающими уже-почти-взрослого охотника. Ох и злился же парень, но перечить не смел, воля старшей в роду женщины — свята. Ивар не знал, что пока он был занят домашней работой, его мать сняла полотняную косынку, распустила длинные густые волосы, в русых прядях которых уже поблескивали серебряные нити — шептала над костяной иглой, вышивая его имя на куске бараньей кожи. Примета была верной. Никогда ещё не подводила…
Мягкая рыхлая земля комочками рассыпалась под сапогом. Ивар ступал след в след за отцом, осторожно, бережно раздвигая руками тугие шелестящие колосья. Пройдена была безопасная земля. Ещё чуть — и начнутся владения льна. Отец поднял руку, описал в воздухе круг и охотники, привычно повинуясь знакомой команде, разошлись, встали в круг.
— Помните, ни в коем случае не бежать. Лен не чувствует осторожных шагов, но стоит только побежать — он впитает дрожь земли и бросится на вас.
Ивар устало вздохнул — все охотники, которых вел отец, ходили на дикий лен не в первый раз, а значит, наставления предназначены ему. Нет, ну право слово, что он — несмышленыш какой? Не знает, что ли, что подкрадываться ко льну надо осторожным, скользящим шагом, не отрывая подошв от земли, что когда лен вскинется, приготовившись поражать непрошеных гостей, нужно растянуть сеть перед собой и одновременно подпрыгнуть, чтобы почувствовав сотрясение земли, слуга хозяев поля выбросил в нужную сторону как можно больше трескучих коробочек с семенами.
Ивар все это знал давным-давно, а посему, слова отца слушал без должного внимания, оглядываясь по сторонам. Там, на границе яркого синего неба и золотого поля, уже виднелись темные перекрученные силуэты — словно странные толстые нити, соединившие птичий вольный простор и землю. Стебли льна.
Говорили, что в древние времена жили люди неописуемой силы — могли прийти в поле и легко, походя, вырвать куст льна вместе с корнями, но парень считал эти россказни — детскими сказками. Разве найдется такой великан, что сможет одной рукой выдернуть из земли стебель в три обхвата?
Охотники развернулись цепью. Самый крайний держал туго скатанную сеть, готовясь передать её конец идущему рядом. Разматывать сеть заранее было ни к чему — через десяток шагов она была бы полна колосьев и всяческих жучков.
Шли молча, шаркая ногами по теплой земле, изредка останавливались, переглядывались. Подходить ко льну слишком близко было нельзя — мало того, что чудовищный стебель может упасть на землю, намереваясь придавить охотника, так и сухие крепкие коробочки семян с близкого расстояния могут пробить тело насквозь. Слишком далеко стоять — тоже нет резона — выброшенные льном семена зарываются в землю, а зарывшись — проклевываются новыми ростками почти сразу же, значит, и толку от них не будет.
Все ближе и ближе становились стебли льна, раскрывшие синие цветы навстречу солнцу. Наконец, охотники остановились, начали аккуратно разворачивать сеть… и вдруг случилось то, о чем после Ивар не рассказывал никогда и никому. Широкий цветок качнулся и повернулся в их сторону. Лен не должен был… не мог их услышать, но услышал.
— Назад, назад, — зашипел отец Ивара, давая отмашку. Люди отступали — медленно, слаженно, а чашечка цветка так же медленно клонилась вперед, словно желая рассмотреть незваных гостей несуществующими глазами. Юный охотник почувствовал, как по спине катятся капли пота, а руки, сжимающие край сети, начинают мелко дрожать. Воздух застыл, стал тягучим, словно мед, и охотники вязли в нем, будто мухи в приснопамятном меду, каждый шаг давался с усилием ещё и потому, что отступать приходилось спиной вперед — цветок сковывал волю, притягивал к себе взгляды. Шаг. Ещё шаг…
И тут земля справа от Ивара, словно взорвалась. Гибкий бугристый корень выметнулся из рыхлого чернозема. На лицо и одежду юноши полетели комочки земли вперемешку с алыми сгустками и парень сделал то единственное, что могло спасти его и то, за что он корил себя до конца жизни. Он бросил сеть, отшатываясь от человека, ещё минуту назад бывшего ему товарищем-охотником. Сеть ослабла, провисла, цепляясь за безжизненное тело пронзенного корнями льна. Отец Ивара закричал во весь голос, не таясь, чтобы бросали сеть и отступали…только не бежали, во имя всех богов, но двое оставшихся охотников будто бы и не слышали отчаянного призыва — вцепились руками в веревочный край, упрямо таща его за собой. Парень застыл на месте, глядя, как охотники тянут сеть с попавшими в неё коробочками — надо же, а Ивар даже не услышал, как выстрелил семенами лен — с телом погибшего, запутавшимся в тонких веревках, с корнем, вмиг переплетшим ячейки и удерживающим сеть на месте. Лен словно издевался над обреченными людьми, а те, не понимая, какая сила удерживает их на месте…, а может быть, считая, что движутся к спасению, отчаянно дергали перемет. Внезапно паренек ощутил странную смешливую легкость — ведь это всего лишь сон. Только сон. И как только Ивар это понял, сразу ушел страх. С отстраненным любопытством парень наблюдал, как медленно выпрямляется гибкий стебель дикого льна, а после, едва не переламываясь у основания, резко, с размаху, опускается на копошащиеся под сетью тела.
Сон… Ну конечно, сон. Разве бывает кровь такой яркой, кости — такими белыми, а крики такими жуткими? Сон…сон…
Сильный удар сбил парня на землю, Ивар покатился по полю, ломая колючие колосья и вполне явственно ощущая боль в разбитой скуле. Рядом упал отец, тяжело навалился на плечи, прижимая молодого охотника к земле, закрывая собой. Ивар видел, как над ними склонился лен. Потом — в глазах вспыхнуло ослепительное солнце, а следом за ним пришла темнота.
Когда двое охотников, поддерживая друг друга, добрались-доковыляли до родного городища, на черной небесной пашне Сеятель уже рассыпал крупные частые звезды. Их встретили, подхватили, завели-затащили за ворота.
Неделю Ивар провалялся в горячечном бреду, то и дело возвращаясь в видениях на поле. Неделю мать и отец сидели у его постели, поили горьким отваром лекарственных трав, шептали молитвы хозяевам поля.
Кем бы ни были хозяева поля, но старые обычаи они чтили. Ивар не покидал двора до охоты — и лен отпустил его, вместе с отцом — не распознал двух душ, принял сжавшихся в комок людей за единую сущность. Мать шептала обереги над его именем, вышитым на клочке кожи, и жар отступил.
Поле подарило жизнь двоим, взамен забрав троих. Что ж — не самый худший расклад. Только, скажу наперед, хоть хозяева и пощадили парня, не нашел Ивар в жизни счастья. Помню, когда мы были детьми, то дразнили его — взрослого — бирюком. Угрюмый, страшный, вечно шепчущий что-то себе под нос, он бродил по городищу, не поднимая головы — ну чисто волк. Говорят, вина его терзала за то, что выпустил сеть, за то, что спасся. Не знаю, может и терзала. Нам-то, карапузам, тогда мало было дела до того, что на душе у парня делалось. После смерти отца он, помнится, совсем сдал. Несколько дней отказывался от еды, на ночь уходил куда-то из горницы, хоть мать и плакала, и ругалась. Как темнота на порог, парень — вон из дома. Вот, однажды утром и нашли Ивара у колодца — поседевшего за одну ночь, с выпученными глазами и искаженным в предсмертном ужасе лицом — верно, соломенного человека встретил.
Внученька, вечер близится. Завесь-ка окошко, а? Только глазоньки зажмурь, не забудь.
Лес - Четыре шага вперед. Так. Хорошо. Два вправо и прыжок. Ещё прыжок. Когда я скажу "давай" - беги не останавливаясь до тех пор, пока не услышишь "стоп". Бежать - только по прямой. Ты понял меня, Эмбер?
Да понял я, понял Кэсси. Только вот, зачем спрашивать? Все равно ведь не сможешь услышать моего ответа.
- ДАВАЙ!
Легко говорить "беги только по прямой" - а как бежать, если впереди, скажем, куча хвороста или здоровенный муравейник, вот прямо как сейчас. И не обогнешь ведь - приходится скакать прямо через него и мчаться, мчаться вперед, оскальзываясь на мокрой листве. Впрочем, мне на самом деле крупно везет - Кэсси - лучшая из оставшихся в городище направляющих. За четыре года потеряла только семерых бегунцов, у других - счет пропавшим шел на десятки. Так что мне жаловаться, конечно, грех... Ух, ещё бы рыжие муравьи не были такими кусачими! Зацепил я всё-таки в прыжке этот клятый муравейник. Хорошо, конечно, что прыжок мой без последствий прошел, а вот что твари усатые в голень впились - это плохо. Тельца у них хиленькие, тощие, а жвала - здоров и хватка, что у твоих волкодавов. Ножом разжимать придется...
- Стоп!
Я затормозил, как вкопанный и в ту же секунду, какая-то здоровенная тварь перелетела через меня, бестолково размахивая в воздухе длинными лапами. Перелетела - и сгинула - только воздух чуть качнулся.
- Четыре шага вправо. Десять вперед, со смещением влево на три шага через каждый шаг. Потом замри.
Исправно выполнив указания своей направляющей я замер. Прибыли. Теперь нужно подождать и постараться не шевелиться. Хоть бы муравьи уже угомонились, вот ведь создания нави! Я прикрыл глаза и словно наяву увидел комнату направляющих - пустая небеленая горница, посреди которой, прямо на земляном полу, сложен очаг из звонкого кирпича, а рядом с ним - сума из серого полотна. Ставни закрыты наглухо, все просветы замазаны глиной - нельзя, чтобы на очаг упал солнечный луч. Кэсси наверняка сидит на коленях у огня, держит в правой руке алеющий уголек - пальцы её давно покрылись грубой толстой кожей и стали почти нечувствительны к ожогам; а в левой - грубо сработанную голову из той же глины - глаза и нос - три дырки в неровном шаре, рот - криво процарапанная линия. Голова всегда улыбается и всем бегунцам, без исключения, внушает страх своей бессмысленной улыбкой. При помощи этой штуковины Кэсси сейчас спрашивает лесных хозяев - можно ли мне пройти. Они разрешат, конечно. Всегда разрешают. Тут, видите ли, выходит обоюдная выгода. В сердце чащобы бегунцам стать пищей хозяев - раз плюнуть. Они у себя дома и все загадки чащи знают. С другой стороны, ловушки можно обойти при помощи направляющего, если он, конечно, хорошо умеет видеть. Доберешься до сердца чащи - сможешь пройти через ворота и очутиться прямо у стен соседнего городища. У них, кстати, своя беда - не лес с тварями да обманными дорогами, а поле - да такое, что лес наш - раем кажется. То кровавая пшеница взойдет; то земля у ног жнеца всколыхнется - был работник - и нету его; то соломенный человек сквозь щели в бревенчатой стене пересыпется по соломинке, сам себя по ту сторону соберет, и пойдет по ночным улицам - в окна заглядывать. Посмотришь на него краем глаза - окосеешь, посмотришь прямо - и вовсе помрешь. А в сердце поля ворота ведут уже в два стороны - к нам - в чащу и к городищу, что на островке, окруженном речной петлей...
Внезапно, трава вокруг меня вспыхнула огненным полукольцом, горячий воздух пахнул в лицо, заставил отшатнуться. Плохо дело. Очень, очень плохо...
- Эмбер, - голос Кэсси спокойный, твердый, ни одной панической нотки. - Медленно разворачивайся спиной к огню. Во время поворота считай до семи. Вслух.
- Раз, - покорно начал я, отчаянно борясь с подступающим ужасом. Хозяева меня не пустили. Не пустили! За их отказом всегда приходит темнота, от которой нет спасения.
- Два.
Тех, кого они не пропустили в сердце чащобы, находили у стен городища через седмицу-другую. Они приходили сами...
- Три.
И скреблись, и ревели, и причитали на разные голоса - от смешного детского до шамкающего старушечьего. Хотели домой.
- Четыре.
Только нет и не может быть веры тварям, вернувшимся из леса.
- Пять.
Потому что кем бы ни были они раньше...
- Шесть.
Они больше не люди. И правило таково...
- Семь.
Семь вёдер ключевой воды, превращающей плоть измененных в серый студень. Семь ударов хладного железа, которого так боятся хозяева. И семь алых угольков - живого огня - защитника людей, помощника направляющих.
- Беги, Эмбер! Беги!
Кэсси как могла старалась помочь мне. Как и все бегунцы в момент смертельной опасности, я обрел с ней невероятную связь, я видел одновременно и лес, и туманные очертания горницы. Вот, к очагу тянется тонкая дорожка соли, а взмах железного ножа перерезает её ровно посередине - в ту же минуту корчась и скрипя отдергивается толстый корень, протянувшийся поперек звериной тропки. Хозяева будут в ярости, но нам терять уже нечего - время осторожного обхода ловушек миновало. Теперь - только вперед - скорее, скорее...
Рука Кэсси уже ныряет в чашу с водой, капли веером слетают с пальцев - листья с ольхи осыпаются и вянут на лету. Скрывавшийся в ветвях крылан раздосадованно визжит и я ускоряю бег, мчусь огромными прыжками, оставляя его далеко позади. Руки Кэсси порхают над камином, что-то выуживают из сумки, торопливо рассыпают темные зернышки мака. Ярким светом вспыхивает ниточка пути, расступается непролазный кустарник, четверо вурдалаков, чуть было не взявшие меня в клещи, падают на четвереньки, раздвигают лапами густую траву, суетливо сталкиваясь лбами. Я мчусь быстрее ветра - мне кажется, что ещё миг - и ноги мои оторвутся от земли. И отрываются.
И я качусь кубарем по жирной черной земле, подскакиваю, словно подброшенный чьей-то невидимой рукой. Стены городища всё ближе и ближе... Осталось немного! Ну же!
- Ну же, - горячо шепчет Кэсси. Семь продолговатых коричневых зернышек летят в костер, и передо мной раскрывают синие чаши семь огромных цветков на толстых стеблях. В отчаянном рывке я успеваю проскользнуть между ними, мимоходом ободрав плечо о шершавую зелень. Те, кто мчались за мною следом - кем бы они ни были - не успевают. Я слышу как дикий лён, драгоценные семена которого мы вымениваем у людей поля, жадно падает вперед, навстречу не-жизни, мчащейся за мной по пятам, давит стеблями, выбрасывает далеко вперед сухие трескучие коробочки. Льну все равно, в ком прорастут его семена - в человеке ли, в твари. Он не знает, что это - не поле и хозяева леса не потерпят его. Он скоро сгинет в неравной борьбе с подступающей чащей, но прежде - успеет спасти меня.
Я влетаю в распахнутые ворота - грязный, исцарапанный, падаю на четвереньки и дышу, дышу так, что больно груди, и все не могу надышаться. Я вижу над собой знакомые лица, слышу родные голоса. Все они сочувствуют мне, все меня жалеют, поднимают с колен, приносят ведро воды - умыться. Маленькая Нютка подает чистую тряпицу-полотенце и плачет, заливается слезами. За ней начинают рыдать-голосить и старшие девчонки - шутка ли - больше никогда не быть мне бегунцом. Если хозяева кому откажут в проходе - тот не ходок больше за ворота городища. Стоит такому только сделать шаг за бревенчатую ограду - на ровном месте шею свернет.
- А ну тихо! - Басовито рявкает кто-то из мужиков. - Вот ведь развылись, глупые бабы. Парню и так тошно!
По моему лицу катятся капельки воды колодезной, рот мой искривлен в жалкой гримасе - все мыслят - едва удерживаюсь от слез. А мне не плакать хочется - смеяться.
Сквозь толпу, как нож через масло, проходит Кэсси. Останавливается передо мной. Поднимает седую голову, подслеповато щурясь вглядывается в моё лицо и медленно кивает. Она-то знала, что я никогда не хотел быть бегунцом, никогда не желал возвращаться в проклятую чащу. Она понимает меня, как никто другой, ведь сама она тоже не жаждала становиться направляющей, тратить жизненную силу в жестокой борьбе с хозяевами, становиться седой трясущейся полуслепой старухой в неполные двадцать лет.
Мы одновременно протягиваем друг другу руки, соединяем наши указательные пальцы в приветственном жесте направляющего и бегунца.
- Тебе не повезло, - говорит она, шамкая беззубым ртом. "Не" звучит чуть слышно, и я улыбаюсь.
- Повезло, - так же едва шевеля губами шепчу я.
- Ты был моим последним, - с гордостью говорит Кэсси. - Я смогла. Я всегда была лу...
Старушечий голос, в последней фразе обретший молодую силу, обрывается звенящей струной. Тело - лёгкое, словно пёрышко, опускается у моих ног. Люди вокруг замирают в молчании. Слишком сильны оказались хозяева чащи, слишком стара была моя направляющая, слишком много жизненных сил отдала она, чтобы меня спасти...
Кэсси всегда была лучшей.
На счету её лишь семь пропавших.
До глубокой старости я был благодарен ей за то, что не стал восьмым.
Поле
- Шевелись, шевелись, Ивар! Коза не доена, куры не кормлены. Ивар! Да ты слышишь ли меня? Что мне, за ухват браться? Аль скалкой тебе по бокам пройтись!
- Да тише, мать, - высокий черноусый парень поморщился, недовольно сдвинул брови. - Раскричалась тут. Позоришь меня на всю улицу.
- Я гляжу, лентяю и позор - не в укор, - сердито отрезала мать, гремя печной заслонкой. Шестнадцатилетний Ивар опасливо покосился на её широкую спину. Придется, видно, в день-перед-походом за работу приниматься, а то и впрямь за ухват схватиться может.
Ох, и вредная же у него мать! Ничего понимать не желает! Во-первых, в день-перед-походом работать не принято, хоть и не запрещено. Для уходящих в поле этот день всегда считался их особым праздником. Самое время пройтись по городищу - важно, горделиво, ловя на себе восторженные взгляды девушек, и завистливые - ребятишек помладше. Самое время придумать пару баек про поле, да чтобы пострашнее. Чтобы было что рассказать, когда из похода вернешься. Ведь не каждый поход удачей завершается. Можно до заката пробродить по полоске поля возле самого городища - да так и уйти не солоно хлебавши. Или - не возвратиться вовсе. Тут уж как повезет. Потому-то и празднуют день-перед-походом, как последний в жизни - потому то и пьют ячменное пиво, кружат в лихом танце раскрасневшихся смеющихся девчонок, притоптывая кожаными сапогами по мягкой коричневой пыли.
Ивар вздрогнул от обиды и закусил ус. Эх, мать! Дров попросила бы нарубить, воды натаскать - это ещё куда ни шло, так нет же. Козу ей подои, курам зерно насыпь! Сказать стыдно! Работу эту малым детям поручают да совсем немощным старикам и разве он виноват, что ни тех, ни других в его семье нету, а сама мать - не успевает?
Молясь, чтобы конопатая, острая на язык Лирка, не заглянула во двор - попросить у матери соли, Ивар занялся домашней работой, в мыслях уже мечтая о том, как вместе с четырьмя охотниками, среди которых - его отец, покинет городище завтра на рассвете. И пойдут они не на зубастых полевых мавок, крадущих младенцев из колыбелей, не на соломенного человека, заглядывающего в окна по Беспокойным Ночам, а на дикий лен! Такой поход издавна считался самым тяжелым и опасным, а потому и славным. Семена льна составляли главное богатство городища - люди леса приносили за них звериные шкуры, клыки, мясо, особые ветки - в подспорье направляющим; люди реки - выменивали их на свежую рыбу, раковины, сушеные водоросли, которые очень любила домашняя скотина. Как ни крути - а зажиточностью своей полевые жители были обязаны одному из самых беспощадных слуг хозяев поля.
Пустой короб из-под зерна Ивар оставил возле курятника, ведро, на четверть заполненное синеватым молоком, занес на кухню - и мать тут же озадачила его новой работой - двор подмести. Да что же за напасть!
Ивар послушно шаркал метлой по утоптанной земле, продолжая размышлять...
В целом, живут люди поля куда лучше других городищ. Нечасто приходится им рисковать собой. Речь, конечно, о простых людях - охотниках, жнецах, сборщиков трав. Бегунцы-то и направляющие во все времена по Грани ходят, а вот такие, как Ивар, семья его, соседи - мирно живут, спокойно. За стены городища, из поля, приходит разве что соломенный человек, но и на него нашлась управа - с приходом темноты в каждом доме вошло в привычку наощупь, зажмурясь, завешивать окна кусками полотна. Даром, что гость поля чует за стенами теплую жизнь, елозит корявыми лапами по оконным рамам - пока ты его не видишь, он не опаснее скребущейся в подполе мыши. Помнится, даже хотели ставеньки деревянные на окна навесить - как у речных людей, но староста запретил. Нечего, мол, чужое перенимать - сто лет без ставень жили и ещё триста проживём.
Да, хорошо живут люди поля… В самое неудачное голодное время не переводятся у них на столах круглые пшеничные лепешки. Ни мороз, ни свирепые метели не страшны полю — на месте срезанного руками человека или прибитого градом колоса, за ночь вырастают три новых — тяжелых, литых, колючих.
Дань, которую приходится платить за благоденствие, сравнительно небольшая. Человек-другой в лунный месяц. В лесу и на речке куда чаще гибнут…
Нет, видно не на стороне Ивара была сегодня удача — до глухой темноты занимался он разнообразными поручениями — мелкими, глупыми, ужасно раздражающими уже-почти-взрослого охотника. Ох и злился же парень, но перечить не смел, воля старшей в роду женщины — свята. Ивар не знал, что пока он был занят домашней работой, его мать сняла полотняную косынку, распустила длинные густые волосы, в русых прядях которых уже поблескивали серебряные нити — шептала над костяной иглой, вышивая его имя на куске бараньей кожи. Примета была верной. Никогда ещё не подводила…
Мягкая рыхлая земля комочками рассыпалась под сапогом. Ивар ступал след в след за отцом, осторожно, бережно раздвигая руками тугие шелестящие колосья. Пройдена была безопасная земля. Ещё чуть — и начнутся владения льна. Отец поднял руку, описал в воздухе круг и охотники, привычно повинуясь знакомой команде, разошлись, встали в круг.
— Помните, ни в коем случае не бежать. Лен не чувствует осторожных шагов, но стоит только побежать — он впитает дрожь земли и бросится на вас.
Ивар устало вздохнул — все охотники, которых вел отец, ходили на дикий лен не в первый раз, а значит, наставления предназначены ему. Нет, ну право слово, что он — несмышленыш какой? Не знает, что ли, что подкрадываться ко льну надо осторожным, скользящим шагом, не отрывая подошв от земли, что когда лен вскинется, приготовившись поражать непрошеных гостей, нужно растянуть сеть перед собой и одновременно подпрыгнуть, чтобы почувствовав сотрясение земли, слуга хозяев поля выбросил в нужную сторону как можно больше трескучих коробочек с семенами.
Ивар все это знал давным-давно, а посему, слова отца слушал без должного внимания, оглядываясь по сторонам. Там, на границе яркого синего неба и золотого поля, уже виднелись темные перекрученные силуэты — словно странные толстые нити, соединившие птичий вольный простор и землю. Стебли льна.
Говорили, что в древние времена жили люди неописуемой силы — могли прийти в поле и легко, походя, вырвать куст льна вместе с корнями, но парень считал эти россказни — детскими сказками. Разве найдется такой великан, что сможет одной рукой выдернуть из земли стебель в три обхвата?
Охотники развернулись цепью. Самый крайний держал туго скатанную сеть, готовясь передать её конец идущему рядом. Разматывать сеть заранее было ни к чему — через десяток шагов она была бы полна колосьев и всяческих жучков.
Шли молча, шаркая ногами по теплой земле, изредка останавливались, переглядывались. Подходить ко льну слишком близко было нельзя — мало того, что чудовищный стебель может упасть на землю, намереваясь придавить охотника, так и сухие крепкие коробочки семян с близкого расстояния могут пробить тело насквозь. Слишком далеко стоять — тоже нет резона — выброшенные льном семена зарываются в землю, а зарывшись — проклевываются новыми ростками почти сразу же, значит, и толку от них не будет.
Все ближе и ближе становились стебли льна, раскрывшие синие цветы навстречу солнцу. Наконец, охотники остановились, начали аккуратно разворачивать сеть… и вдруг случилось то, о чем после Ивар не рассказывал никогда и никому. Широкий цветок качнулся и повернулся в их сторону. Лен не должен был… не мог их услышать, но услышал.
— Назад, назад, — зашипел отец Ивара, давая отмашку. Люди отступали — медленно, слаженно, а чашечка цветка так же медленно клонилась вперед, словно желая рассмотреть незваных гостей несуществующими глазами. Юный охотник почувствовал, как по спине катятся капли пота, а руки, сжимающие край сети, начинают мелко дрожать. Воздух застыл, стал тягучим, словно мед, и охотники вязли в нем, будто мухи в приснопамятном меду, каждый шаг давался с усилием ещё и потому, что отступать приходилось спиной вперед — цветок сковывал волю, притягивал к себе взгляды. Шаг. Ещё шаг…
И тут земля справа от Ивара, словно взорвалась. Гибкий бугристый корень выметнулся из рыхлого чернозема. На лицо и одежду юноши полетели комочки земли вперемешку с алыми сгустками и парень сделал то единственное, что могло спасти его и то, за что он корил себя до конца жизни. Он бросил сеть, отшатываясь от человека, ещё минуту назад бывшего ему товарищем-охотником. Сеть ослабла, провисла, цепляясь за безжизненное тело пронзенного корнями льна. Отец Ивара закричал во весь голос, не таясь, чтобы бросали сеть и отступали…только не бежали, во имя всех богов, но двое оставшихся охотников будто бы и не слышали отчаянного призыва — вцепились руками в веревочный край, упрямо таща его за собой. Парень застыл на месте, глядя, как охотники тянут сеть с попавшими в неё коробочками — надо же, а Ивар даже не услышал, как выстрелил семенами лен — с телом погибшего, запутавшимся в тонких веревках, с корнем, вмиг переплетшим ячейки и удерживающим сеть на месте. Лен словно издевался над обреченными людьми, а те, не понимая, какая сила удерживает их на месте…, а может быть, считая, что движутся к спасению, отчаянно дергали перемет. Внезапно паренек ощутил странную смешливую легкость — ведь это всего лишь сон. Только сон. И как только Ивар это понял, сразу ушел страх. С отстраненным любопытством парень наблюдал, как медленно выпрямляется гибкий стебель дикого льна, а после, едва не переламываясь у основания, резко, с размаху, опускается на копошащиеся под сетью тела.
Сон… Ну конечно, сон. Разве бывает кровь такой яркой, кости — такими белыми, а крики такими жуткими? Сон…сон…
Сильный удар сбил парня на землю, Ивар покатился по полю, ломая колючие колосья и вполне явственно ощущая боль в разбитой скуле. Рядом упал отец, тяжело навалился на плечи, прижимая молодого охотника к земле, закрывая собой. Ивар видел, как над ними склонился лен. Потом — в глазах вспыхнуло ослепительное солнце, а следом за ним пришла темнота.
Когда двое охотников, поддерживая друг друга, добрались-доковыляли до родного городища, на черной небесной пашне Сеятель уже рассыпал крупные частые звезды. Их встретили, подхватили, завели-затащили за ворота.
Неделю Ивар провалялся в горячечном бреду, то и дело возвращаясь в видениях на поле. Неделю мать и отец сидели у его постели, поили горьким отваром лекарственных трав, шептали молитвы хозяевам поля.
Кем бы ни были хозяева поля, но старые обычаи они чтили. Ивар не покидал двора до охоты — и лен отпустил его, вместе с отцом — не распознал двух душ, принял сжавшихся в комок людей за единую сущность. Мать шептала обереги над его именем, вышитым на клочке кожи, и жар отступил.
Поле подарило жизнь двоим, взамен забрав троих. Что ж — не самый худший расклад. Только, скажу наперед, хоть хозяева и пощадили парня, не нашел Ивар в жизни счастья. Помню, когда мы были детьми, то дразнили его — взрослого — бирюком. Угрюмый, страшный, вечно шепчущий что-то себе под нос, он бродил по городищу, не поднимая головы — ну чисто волк. Говорят, вина его терзала за то, что выпустил сеть, за то, что спасся. Не знаю, может и терзала. Нам-то, карапузам, тогда мало было дела до того, что на душе у парня делалось. После смерти отца он, помнится, совсем сдал. Несколько дней отказывался от еды, на ночь уходил куда-то из горницы, хоть мать и плакала, и ругалась. Как темнота на порог, парень — вон из дома. Вот, однажды утром и нашли Ивара у колодца — поседевшего за одну ночь, с выпученными глазами и искаженным в предсмертном ужасе лицом — верно, соломенного человека встретил.
Внученька, вечер близится. Завесь-ка окошко, а? Только глазоньки зажмурь, не забудь.
@темы: Будни демиурга